…И вот она стояла возле окна в своем старом доме и, как ей казалось, – на пороге чего-то нового.

Сейчас Элиана думала о том, что жизнь, в рамках которой вращается она сама и все, что вокруг, – всего лишь первый, самый тонкий слой бытия и вечности, и существует еще много других, в которых правят неизвестные людям силы и вершатся неведомые деяния, что рядом живет и будущее и прошлое, невидимые волны которого омывают островок, на котором ютится настоящее, одномоментное, крошечное, подобное золотой песчинке. Но если положить эту песчинку на одну из чаш весов, на которых решается судьба мира, она перевесит Вселенную, ибо только она – зерно сути, а остальное – миллионы ушедших веков, и тайна грядущего – лишь ее отражение.

Таинственный свет луны и звезд мягко ложился на ее плечи, стекал вниз невесомыми, прозрачными струями. Вокруг стояла удивительная тишина, рожденная присутствием того тайного, что не произносится, что сокрыто в почти неуловимых жестах, взглядах, украдкой бросаемых из-под ресниц, в мыслях, которые витают на самой границе сознания.

Отпуск Бернара почти закончился, сегодня была их последняя ночь.

– Как жаль, что нас постоянно разделяют расстояние и время! – печально произнесла Элиана.

В самом деле, они не были вместе не менее года и когда увидятся вновь? Сколько ночей ей предстоит провести в слезах, страдая от бессильной жажды его объятий?

– В этом есть своя положительная сторона, – отвечал Бернар, пытаясь обратить все в шутку, ибо затронутая Элианой тема была слишком болезненна для них обоих. – Я до сих пор не утратил способность наслаждаться тем, что кажется людям обыденным и привычным. Чистая постель, домашняя еда – для меня роскошь! А за ночь с тобой я вообще готов отдать полжизни! Одно плохо, – прибавил он, – дети растут без меня.

– И я меняюсь, – сказала Элиана, поворачиваясь к нему лицом.

– Нет, – возразил Бернар, обнимая ее, – ты остаешься прекрасной!

«Странная пора – ночь, – подумала женщина, – душа обнажается, и становится понятно, что таится в глубине – сомнение, раскаяние или страх. Или любовь. Мы вслушиваемся в безмолвие ночи и улавливаем звук своего внутреннего голоса».

Они так и не сумели заснуть до самого рассвета: то говорили, то отдавались страстному порыву, превращавшему их в единое целое. Элиана наслаждалась поцелуями Бернара, настойчивыми, жгучими и в то же время такими нежными, и, словно сквозь сон, слышала его жаркие слова:

– Я не могу жить без тебя, дорогая!

– Я так счастлива, – тихо промолвила она, прижимаясь к нему всем телом, и в этот миг ей казалось: время все уничтожит, сотрет в порошок, спалит дотла, а пепел развеет по ветру. Перед ним все бессильно, все, кроме настоящей любви.

Наступил неминуемый час прощания. Бернар сидел на краю постели, а Элиана продолжала лежать, изящно изогнувшись, подперев голову тонкой рукой. Ее распущенные волосы, золотящиеся в сиянии лампы, рассыпались по плечам и спине, ткань сорочки обрисовывала гибкую талию и нежную округлость груди. Вокруг пламени кружились мошки и ночные мотыльки; в их прозрачных крылышках отражался свет, отчего они казались маленькими летающими огоньками.

– Если я буду нужен тебе, позови, и я примчусь, чего бы мне это ни стоило, – сказал Бернар.

Она видела силуэт его сильного тела, но не видела взгляда, в котором – женщина знала – затаились печаль и надежда. И Элиана отвечала:

– Но ты мне нужен всегда, каждый день и каждый миг, что я живу на этом свете.

…Пройдет совсем немного времени, и в декабре 1804 года человека, тайна личности которого будет будоражить умы несчетного числа поколений, того, кого многие полюбят столь же глубоко и исступленно, как другие – возненавидят, за заслуги перед государством и народом провозгласят императором Наполеоном, а еще через год, в декабре 1805 года взойдет легендарное солнце Аустерлица, ознаменовавшее наступление эпохи великих свершений и славных побед – процветания и могущества всесильной державы.

Незаметно минуло десятилетие, наступил 1812 год, а с ним пришла пора заката «империи славы», но заката столь яркого, что его багровый свет можно было легко перепутать с золотым сиянием полуденного светила.

Предчувствие конца зачастую бывает страшнее, чем сам конец; это как нельзя лучше понимали люди, посвятившие жизнь, отдавшие всю свою душу делу создания новой великой Франции, чьи ослепленные безумной верою взоры по-прежнему обращались в сторону того, кто еще при жизни был признан величайшим гением человечества.

Но Господом всемогущим может называться лишь тот единственный, что вознесся на Небо, правителю же земному суждено оставаться человеком, и если цель, которую он поставил перед собою, чересчур велика, он способен растерять свои силы и устать прежде, чем ее достигнет.

Стремление Франции к всемирному владычеству сделало войну бесконечной – она длилась уже пятнадцать лет.

Постепенно усиливался ропот народов завоеванной Европы, победные крики «Виват Император!» заглушал плач французских женщин, чьи возлюбленные, мужья, сыновья, братья гибли на чужой земле, и легендарная наполеоновская армия, утомленная бесчисленными сражениями, перестала быть непобедимой.

В один из первых дней апреля 1812 года Элиана Флери сидела в гостиной своего дома в Маре и беседовала со старшим сыном.

По-весеннему припекало солнце, и легкий ветер шевелил первые листочки на ветках растущих в палисаднике деревьев, похожие на лоскутки светло-зеленого шелка.

Обстановка оклеенной кремовыми обоями комнаты была изящной и простой: мебель желтоватого гваделупского лавра, несколько севрских ваз, алебастровые светильники на медных ножках и два прекрасных гобелена с изображением пасторальных сцен.

Ролану Флери исполнилось восемнадцать лет, он превратился в высокого, стройного молодого человека с чудесными карими глазами, взгляд которых то горел пламенем по-юношески возвышенных стремлений, то становился притягательно меланхоличным.

Глядя на него, Элиана испытывала не только гордость, но и болезненную тревогу: женщине казалось, что ее мальчик гораздо более беззащитен перед жизнью, чем думают окружающие и он сам, ибо Ролан унаследовал благородство отца и мягкость натуры матери.

Элиана напрасно боялась: годы, проведенные в казенном заведении, нисколько не испортили юношу. Он сохранил и чистоту помыслов, и трогательную привязанность к близким.

– Понимаешь, мама, – говорил Ролан, беря ее за руки почтительным и в то же время полным любви, истинно сыновним жестом, – я не знаю, что со мной происходит, но меня все время куда-то влечет. Я чувствую, что создан для чего-то необыкновенного, и не успокоюсь, пока не найду свой путь. Это не честолюбие, нет, просто волнение души, зов мечты и сердца.

Женщина внимательно слушала сына, не произнося ни слова.